Не спится...

[Риана]

В ночи перед рабочими сменами мне крайне необходимы откомпаотрыватель, телефоноотбиратель, впостельукладыватель и, пожалуй, личный сказочник и певец колыбельных ^^'

З.Ы. Поругайте меня, может стыдно станет и я, наконец, усну.

@темы: О настоящих принцессах

Comments

[Dorian the Revenant]

Короче, тебе нужен я В)

[Чаломи]

могу побыть личным сказочником.

[Риана]

Dorian Engels
И как же ты меня будешь в постель укладывать

Чаломи
Хочу) и какую же ты сказку раскажешь, племянник? )

[Dorian the Revenant]

Приемом самбо В))))

[Чаломи]

Риана, а какую хочешь?

[Риана]

Dorian Engels
Вот вечно у Жуковых никакой романтики... *ворчит*

Чаломи
Про русалку)

[Чаломи]

оки-доки.
тебе ее прямо сейчас рассказывать?

[Dorian the Revenant]

Риана А у вас, есей, ни стыда, ни совести.

[Чаломи]

Dorian Engels, у нас есть и стыд и совесть!

[Риана]

Может быть, но Еси имеют мастерски подлизываться и строить из себя ангелочков. Хочешь пирожок, милый?

Чаломи
А она у тебя есть в готовом виде?

[Чаломи]

Риана, вообще-то, могу рассказать экспромтом, на месте.
Есть готовая сказка про рыбака и русалку - но ты ее, наверное, читала. эта
Еще есть сказка, которую я начала, но пока еще не закончила.
Могу написать и выложить.

Выбирай, что тебе нравится больше XD

[Риана]

Лучше дописать или написать новую!

[Чаломи]

Хм. Подожди чуть-чуть

[Dorian the Revenant]

Чаломи Но Вы их очень умело прячете В)

[Dorian the Revenant]

Риана, рыжее чудовище В))

[Риана]

Ааа! Меня опять считают монтриком! *умиляется*

[Чаломи]

Dorian Engels, конечно. На черный день

[Dorian the Revenant]

Ри, а знаешь, я придумал замечательный глагол с отрицательной частицей, которую мы, негативисты, любим. Не надо есенить В))
Нет, очень странно, что есей считают адептами добра. Коварство налицо: она просит ее поругать, а в итоге получает сказочки В)

[Риана]

Ну так все справедливо) даже ругать няшек-есей не получается))

[Чаломи]

Первая часть истории. Написала туеву хучу слов, но до русалок по не добралась =-=
Извиняюсь за ошибки тавтологии - без беты экспромтом только та получается.


… Бродили по песку, не оставляя следов; любовались полной луной, не отбрасывая теней; пели, не нарушая тишину.
Когда мне было семь, мать увезла меня прочь из города, к морю. Мы поселились в маленьком прибрежном городе, который стоял на самом краю земли. Так мне казалось: к городу вела одна дорога с севера, на западе были горы, седые и морщинистые, как шорник с Зеленой улицы, а на юге и востоке – море, море, так много моря, за которым ничего и нет.
Город был беден, неряшлив, а люди там жили угрюмые. Они носили серое и коричневое, прятали лица в воротники зимой, а летом – под бесформенные шляпы. Женщины были некрасивы. Мужчины – попросту уродливы.
Я возненавидела этот город с первого взгляда. А он меня.
Город перекручивал узлами улицы – я всегда очень долго искала дорогу домой; город швырял на меня пригоршнями снег с крыш даже тогда, когда я шла посреди улицы; город науськивал своих жителей – и они относились к нам с матерью, как к людям второго сорта.
… Заманивали в свои объятия мужчин, целовали их, околдовывали, забирали с собой на дно; играли с детьми, пели им песни, а наутро отпускали со своей красной меткой на щеке; женщинам не показывались, прятались от них в тенях, в волнах, за спинами.
В школе надо мной издевались. Сначала смеялись над моим единственным платьем: оно было сценическим, ярко-красным – мы бежали в том, что было на нас, и ничего не успели захватить. Ни одежды, ни денег, ни книг. Да что там вещи! Я даже амулеты оставила. Там, в прошлой жизни.
Позже я стала «лгуньей» и «фантазеркой» - в Городе не любили волшебства, не верили в магию, отрицали все необычное, и я, со своими цыганскими обрядами, талисманами, пришитыми к подолу нового практично-черного платья, с книгой сказок в сумке… Даже взрослые порицали меня за танцы на снегу, жаловались матери, и та, затравленная, вздрагивающая от каждого шороха, шарахавшаяся от каждой тени, прятала мои волосы, просила «быть как все», обещала, что «это ненадолго»
… В полнолуние выходили на берег, танцевали всю ночь напролет – и горе тому, кто видел их пляски. Навсегда несчастный помнит о гибких их телах, о страшно изогнутых тенях. Помнит, видит во сне, хочет хоть одним глазком глянут снова, но никогда больше не найдет их, сколько бы не приходил на прежнее место.
«Ненадолго» тянулось седьмой год. Мне исполнилось четырнадцать. Я носила немаркие платья из шерсти, говорила, глядя в пол, мало улыбалась и исправно посещала церковь. Но я не смирилась, как мать, а только притворилась, натянула шкуру «хорошей девочки», поменяла личину, как оборотень.
Дети чувствуют ложь – и в школе меня по-прежнему не любили, хотя и не травили. Знали, ублюдки, что я могла отомстить: птичья лапка в сумку, волчий порошок на след, на тень наступить – и будет несчастье. Нет, у моих дорогих одноклассников был «звереныш» побезобиднее: сутулый и стеснительный сын Улиана-стекольщика, беспробудного пьяницы, который в хорошие дни бил жену, а в плохие – жену и сына.
В один особо паршивый день Улиан забил свою супругу до смерти, и с тех пор все колотушки доставались мальчишке Улиану-младшему.
… Песни, что поют они, заставляют волны стихать в восхищении, а ветер – молчать. Люди, очарованные, замирают, и даже когда закончится песня, остаются сидеть, а наутро берутся камнем.
Я хорошо помню тот день, когда все началось.
Солнечно, ветер с моря – неожиданно пронзительно-холодный. Затравленный Улиан-младший ( «сын убийцы!», «твой папаша правда Лицку головой об стену стукнул?», «ему папка все мозги выбил!») бежал после уроков так, будто за ним сто демонов гнались.
Бежал. Но только от зла не сбежишь, от памяти, которая хранила все издевки и гадкие слова, от унижения. От слез, пролитых в подушку, от боли в спине, покрытой синяками, от гнева, который ворочался где-то внизу живота, от жажды мести.
Все это он принес в мое тайное убежище – на пляж, спрятанный среди скал.
… Никогда не рождались, никогда не умрут. Плоть от плоти моря, с телами белыми, как морская пена, и глазами зелеными, как волны.
Он даже не заметил меня – до тех пор, пока я его не окликнула.
- Твоя рубашка все еще в дерьме. Сними ее, воняет.
Он стремительно обернулся – взметнулись рыжие волосы, гнев в глазах сменил страх.
- Можешь не бояться. Это всего лишь я.
Всего лишь я – зеленоглазая маленькая ведьма, которая варит в котле приворотные зелья из крысиных хвостов; которая якшается с бродягами и чертями; с которой лучше не связываться – а вдруг сглазит? Это я увидела в его глазах: страх сменился ужасом напополам с любопытством.
- Ты можешь постирать рубашку в морской воде. У меня есть мыло.
- Я замерзну. – Хрипло ответил он. – Холодно.
- Слабак. – Пожала плечами я.
Он вспыхнул, покраснел от кончиков ушей до самой шеи, сделался одного цвета со своими волосами. Резкими движениями стал расстегивать рубашку, стянул ее. Закатал штаны, ступил в воду – и слабо вскрикнул. Море все-таки было холодное.
Когда он начал стирать, я предложила ему мыло. Он отказался.
Красными от холода руками окунал рубашку в воду и вытаскивал, тер, окунал, отжимал, снова окунал, тер. Пальцы его уже не гнулись, но он упрямо продолжал стирать.
- Эй, - сжалилась я, - хватит уже. Она вроде чистая.
Он еще с минуту поупрямился, но холод сделал свое, и он вышел на берег, оскальзываясь на песке, дрожа всем телом. Рубашка была повешена на ветви тамариска, а Улиан, в одной футболке, синий от холода, стоял и смотрел на меня.
- На.
Я вытащила термос с горячим чаем и плед.
Он подошел ко мне – медленно, словно бродячая собака – и осторожно взял термос.
- Откуда?
- Сегодня полнолуние. Русалки.
Конечно, он ничего не понял. Решил, что я сумасшедшая.
- И блестят в их волосах, тяжелых от воды, рубины, красные как кровь, сапфиры, что синее неба, и изумруды, зеленее весенней травы. На руках у них браслеты звенят, и на ногах, а на шее у каждой – красная нить, повязанная морским царем. У которой русалки не станет этой нити – обернется обратно пеной; а тот из людей, кому эта нить достанется, будет властен над волнами, над ветрами солеными, над отражениями в соленой воде; красный оберег ценят моряки. Если есть у кого один – никакие шторма не страшны.
По Эклиану Стирху. Из книги «Твари волшебные: земные, огненные, водные, воздушные» - Процитировала я.
Улиан ничего не ответил.
- Я хочу увидеть русалку. И красный оберег. – Доверительно сообщила я.
- И ты думаешь, что она вылезет из воды? И даст тебе красную нитку? – Язвительно спросил мальчишка.
- Этой ночью. Этой ночью.
Он неопределенно хмыкнул.
- Я буду сидеть здесь весь день и всю ночь. У меня есть еда. И еще чай. И плед.
- Это глупо.
- Если тебе не нравится, можешь идти домой. Я тебя не держу.
Он вздрогнул и помрачнел. Но упрямство в нем оказалось сильнее страха.
- И пойду!
Вообще-то, мне плевать на людей. Но Улиана стало жалко.
- Иди, конечно. Но я буду здесь. Можешь вернуться, если захочешь. Или вообще останься со мной. Мне тут скучно сидеть в одиночестве.
Он посомневался – для вида. А затем очень медленно попросил:
- Расскажи мне еще что-нибудь из… Этого… Как его. Про тварей.
- Хорошо.

[Риана]

Атмосферой на де Линта похоже) буду ждать продолжения, мне понравилось очень)

[Чаломи]

… Нет ни тени у них, ни голоса, только плоть: красная, темная, горячая, огня горячее, горячее солнца; в глазах их золото, а души нет, и…
… Танцуют в тенях, видимы только краем глаза: обернешься посмотреть – как не было…
… Воют, а к зиме сбрасывают шкуры, идут голые по палой листве в деревни, просятся в дом, жалкие, замерзшие; но нельзя их пускать, потому как выпадет первый снег, снова станут…
… Любовь их манит, любви они жаждут, ищут ее, молят о ней. Завораживать научились, обманывать, да только страсть, волшбой навеянная, не та, что им нужна, не чиста, не полна; поэтому злятся, и от злости…
… А наденет красный чулок, как пойдет осень золото разбрасывать, медью швыряться…
Сказки и небылицы я рассказывала до заката. Когда солнце стало опускаться в воду, окрашивая море в красный, Улиан тяжело вздохнул, уткнулся лбом в согнутые колени.
- Мне пора идти.
- Оставайся.
- Отец… Ругаться будет. – Он мучительно покраснел.
- Я умею колдовать.
Он окаменел.
- Дам тебе амулет. Положишь под порог, или на притолоку привесишь. Это поможет.
Конечно, он не верил. Никто не верит. Но я все равно вытащила талисман: стекло, обточенное водой, со знаком «Олас» - «Покой» - на одной стороне. Сунула ему в горячую сухую ладонь. Его пальцы сжались, а потом медленно – слишком медленно – расслабились. Морщинка на лбу разгладилась, плечи опустились.
- Теперь веришь?
- Да.
- Останешься?
- А ты мне амулет дашь?
- Конечно.
… Оставшиеся полтора бутерброда мы разделили по-братски, и мне достался целый с сыром, а Улиану половинка с колбасой. Наручные часы показывали половину одиннадцатого.
- Уже скоро. Можно начинать.
- Что?
- Ты помнишь, что я рассказала про русалок?
Неопределенное пожатие плечами. Улиан весь состоял из них, да еще странных взглядов исподлобья, стыдливой красноты и ослиного упрямства.
Я вздохнула. Как же с ними сложно. Раньше, еще с цирком, все было гораздо проще. Мы знали все это и без слов, объяснять никому ничего не надо было…
Веревки хватило на двоих, а с воском и перьями было сложнее. Я брала на одного человека – пусть и с запасом, но только на себя, а теперь нас было двое. Проблему я разрешила просто: воск отдала Улиану, а себе повязала его рубашку: звуки если и доносились, то едва-едва, приглушенно. Я привычнее к колдовству.
- Воск в уши. Что бы ни увидел – молчи. За пределы линии, - кивок на веревку, разложенную вкруг, - не выходи. Ничего не бойся. И смотри внимательнее.
Он недоверчиво ухмыльнулся – неловко и кривовато, - но спорить не стал. И правильно: я нервничала, и готова была сорваться на любое неосторожное слово. В конце концов, красная нитка – это очень-очень важно. Я хотела добыть ее любой ценой.
Не только от штормов, не только волны и отражения. Красная нитка, повязанная вокруг руки «узелком удачи» хранит от зла и страха; а свернутая «змеей» и подложенная в карман обидчику – несет смерть и свободу. Я не знала, чего больше хочу от русалочьей удавки: смерти Тени, или чтобы больше не бояться, что он нас найдет. Я не знала ничего, кроме того, что красная нить поможет.
Мы сидели спина к спине и ждали.
Полночь наступила неожиданно, опрокинулась тишиной, такой звенящей, что даже для моего слуха, уже притупленного повязкой, показалась невыносимой. Спина Улиана напряглась, и я сжала его ладонь: теперь она была как лед и слегка дрожала.
Он обернулся, а я кивнула на море: «Смотри. Это и есть колдовство»
Волны взметнулись, словно море собиралось все выплеснуться на берег; вода едва не достала до нас – а мы сидели далеко от линии прибоя, очень далеко. Когда вода сошла, на песке остались...
… Русалки завораживают; они легкие и тонкие, они до странного очаровательны. Но не прекрасны. Лгут все сказки и басни, преувеличивают русалочью красоту.
Длинные, словно тени на закате, и лица у них злые: губ почти нет, зубы мелкие, острые, как у акулы; глаза огромные, в пол-лица, и темные, как штормовое небо; и у каждой на шее – яркая красная нить.
Они бесцельно бродили по песку, неловко переставляя тонкие ноги, словно ходить для них было внове. Но с каждой минутой их шаги становились все увереннее и увереннее, пока совсем не стали твердыми. Тогда одна из них – в волосах ее блестело золото – села на песок в полуметре от нас, а остальные встали в круг.
Рука Улиана сжалась так крепко, что я едва не вскрикнула. Он смотрел на меня безумными глазами и дрожал.
«Не бойся» - Ответила я, четко проговаривая, чтобы он мог прочитать по губам.
«Все будет хорошо» - И протянула ему амулет.
Едва Улиан коснулся прохладного камешка, как тут же успокоился. Взгляд стал сонным. Его веки опустились, лицо разгладилось, и мальчишка повалился вперед – я едва успела его подхватить и уложить так, чтобы он не вывалился за пределы круга.
Теперь было пора.
Еще раз проверив, за линией ли Улиан, а поднялась и шагнула наружу. Протянула руку к русалке: тек, что моя тень коснулась ее. Морская дева подняла на меня глаза: мне стало страшно от ее взгляда, но я все равно кивнула и заняла ее место.
Русалка встала в круг. А я начала петь.
Рыцарские баллады. Плясовые. Колыбельные. Похабные частушки и новомодные песенки, которые все время крутил приемник в бакалейной. Заклинания. Привороты и оборотные заклятия.
Шелест ветра в высокой траве. Бормотание горных ручьев. Скрип телеги, звон колокольчиков над дверью церквушки. Шорох осенней листвы.
В моих песнях был весь мир. Даже не так: моим голосом пел весь мир.
… Женщина, что поет в ночь русалок, познает тайное, то, что земным тварям не ведомо, но тем, кто в море живет, понятно. Женщина, которая занимает место Певуньи в ночь танца, сама станет русалкой, девой моря, с красной удавкой на шее…
… Голос почти охрип, но я продолжала петь, превозмогая боль в горле, едва ворочая языком…
Улиан проснулся невовремя. Я услышала его крик – повязка давно упала с головы – а затем он вышел за пределы круга и стал виден сестрам.
Высокий и нескладный ребенок, переполненный горечью – сладкая плоть, нежная душа. На лицах сестер появилось то особое, хищное выражение: человек, человек! Во мне что-то затрепетало в предвкушении крови. Сестры…
Сестры?
Я едва опомнилась. Какие к черту сестры?! Русалки, с обострившимися лицами, с хищными улыбками, с горящими глазами. Они. Не. Сестры.
Жажда крови сменилась страхом. Чертовым страхом, который отвлек морских дев от мальчишки. Зато привлек ко мне.
В их глазах была та же кровожадная муть. Я больше не была той, что пела, одной из них – я сама от этого отказалась, и теперь стала сладким кусочком, лакомым человечком, которого нужно съесть, растерзать, поглотить и косточек не оставить.
Не мешкая ни мгновения, я бросила в них песком – особым песком, собранным в полдень в тени тамариска. Лучшее средство от нечисти, пришедшей со дна моря. Русалки завизжали, бросились врассыпную, ослепшие, разъяренные, невменяемые от боли и ненависти.
Я бросилась к Улиану, схватила его за руку и мы побежали прочь, оскальзываясь на песке, подальше от моря, где на берегу бесновались русалки.
… Я не знала. Я правда не знала, что Улиан видел русалочий танец. И как разглядеть эту одержимость – я тоже не знала. И что он каждую ночь возвращался туда, на тайный пляж, несмотря на все мои запреты.
Мне было не до него: мать, прознавшая про почти удавшееся колдовство, ругалась так отчаянно, что мне стало страшно. Страшнее даже, чем тогда, когда я посмотрела в нездешние русалочьи глаза.
Мать кричала, бушевала, а потом расплакалась. Успокоившись, она велела мне идти, а сама всю ночь развешивала обереги, прятала зеркала, сыпала соль и молилась, молилась так неистово, что мне стало плохо, и я долго еще лежала на сырой земле, чтобы хоть как-то успокоиться.
На седьмой день после полнолуния на моей шее появилась красная полоса. Я прятала ее под высоким воротом, шарфами. Но мать все равно поняла. Увидела.
… Рванула воротник так, что оторвала его с мясом.
- Красная! Красная нить!
Она терла полосу жесткой мочалкой, едва не задушив меня. Сдирая кожу до крови. Обмазывала нить зельями, колдовала, читала заклинания, заставляла меня пить солнечную воду и отвар чернокаменцы, жгла кожу серебром. Но ничего не помогало. Красная нить становилась все ярче и ярче.
К следующему полнолунию русалочья удавка стала настолько плотной, настолько реальной, что я попыталась развязать ее. Мать, приметившая, так дала мне по рукам, что пальцы распухли и не гнулись.
Ночью меня потянуло к морю. Мать заперла меня в подвале.
В полночь желание увидеть воду стало настолько невыносимым, что я стала метаться по комнате, словно птица в клетке. Я плакала и умоляла выпустить меня, разбивала кулаки о дверь в кровь, сыпала проклятиями и заклинаниями, угрозами. Нить душила меня, я рвала ее руками, но узел только крепче обвивался вокруг шеи.
К рассвету, обессилевшая, я уснула.
После обеда мать принесла черную новость.
Улиана нашли на пляже. Мертвого.
- Это русалки.
Наверное, по тому, как я побледнела, она поняла все. И ударила меня. Впервые в жизни.
- Собирайся. Едем.
Мы уехали в тот же день. Налегке.
Не уехали даже – сбежали, оставив прошлую жизнь позади, как сделали это семь лет назад. Правда на этот раз нам удалось взять с собой деньги и документы, и даже одежду, а еще амулеты и колдовскую книгу.
На этот раз мы отправились вглубь страны, подальше от большой воды.
Это было небезопасно, но еще хуже было оставаться у моря, потому что каждое полнолуние я рвалась туда, где волны выплескиваются на песок, а потом уходят, и на берегу остаются лежать сестры; где поют и танцуют ночь напролет; где…
Где однажды нашли тощего мальчишку, холодного и белого до синевы, мертвого мальчишку, сына сумасшедшего пьяницы. Говорят, что на губах его была улыбка, а на шее – красная нить.


Конец истории.
Да. Внезапная такая сказочка - это сказка! - о русалках. XD
я тебе как-нибудь расскажу нормальную сказку, ладно? А то после жесткого трэша из меня только такое и лезет.